Шерлок Холмс - Страница 20

Уильям Джиллетт в роли Шерлока Холмса, ок. 1902 г.

Холостяки могут позволить себе есть, когда хотят, или даже вообще не есть, коли поглощены какими-нибудь более важными вопросами.

В „Пяти зёрнышках апельсина“ Холмс забывает поесть весь день и под конец „отламывает кусок хлеба“ и „жадно запивает его водой“. С другой стороны, когда работа сделана, еда только приветствуется, и оба мужчины готовы выступить в роли домохозяев. В „Знаке четырёх“ Холмс готовит „устриц и пару куропаток, дополняя их небольшим выбором белых вин“, а в „Долине ужаса“ (часть I, глава 6 „Свет зари“) Холмс возвращается с долгой встречи и с аппетитом набрасывается на ранний ужин с чаем, который заказал для него Ватсон.

Обложка журнала „Рождественский ежегодник Битона“, „Этюд в багровых тонах“, 1887 г.

„Можете делать всё, что вам нравится, доктор“, Шерлок Холмс и доктор Ватсон, „Этюд в багровых тонах“, 1891 г., Джордж Хатчинсон.

Ватсон раздражённо отмечает, что Холмс проводит свои „зловонные“ химические опыты прямо в квартире („Знак четырёх“) и извлекает из своей скрипки нервирующие звуки, что, однако, потом компенсирует, исполняя любимые вещи доктора („Этюд в багровых тонах“). Однако Ватсон признаёт и свои собственные недостатки: „Суматошная служба в Афганистане усилила мое врождённое стремление к богемной жизни, сделала меня более небрежным, чем это позволительно для врача“ („Обряд дома Месгрейвов“). В конце концов женившийся Ватсон время от времени убеждает Холмса „отказаться от богемных привычек и почаще навещать нас“ („Палец инженера“). Идеалы холостяцкой жизни, основанной на взаимно уважаемой независимости, очевидно, не изменились. Как отмечает Холмс, холостяки лучше держат секреты, и сохранения тайны „можно скорее ожидать от человека одинокого, нежели от того, кто живёт в лоне семьи“ („Палец инженера“).

„Есть ли ещё что-нибудь, что я мог бы прояснить?“, „Морской договор“, журнал „Стрэнд“, ноябрь 1893 г., Сидни Пэджет.

Среди писателей конца XIX века, которые жили одни или соседствовали с компаньонами и извлекали пользу из такого рода мужской толерантности, — Артур Саймонс, Джордж Мур и Хавлок Эллис, причём в тот или иной момент все они занимали комнаты в Мидл-Темпл. По приезде в Лондон Оскар Уайльд жил вместе с художником Фрэнком Майлзом, сперва на Солсбери-стрит, недалеко от Стрэнда, потом в Челси, на Тайт-стрит. У. Б. Йейтс снимал комнаты на Фонтейн-корт, потом перебрался на Вобурнуок. Поэт Лайонел Джонсон (который, со слов Йейтса, завтракал в семь часов вечера) переезжал с Шарлотт-стрит в Грейс-Инн, а затем в Линкольнс-Инн-Филдс. Мужчина мог жить один, если у него было достаточно средств, например, в Олбани, в уединённых апартаментах для мужчин недалеко от Пиккадилли. Они были „абсолютно монашескими“, но вполне подходящими для кого-либо вроде писателя Джорджа Айвсза, тайного гомосексуалиста, чьи комнаты в Олбани в уальдовском „Как важно быть серьёзным“ занимает вымышленный Эрнест Уординг.

Холостяцкие жилища, как правило, могли рассматриваться как убежище, как дом 221-б по Бейкер-стрит, как островок безопасности, как судно на якоре, посреди штормящего моря. Они были безопасными и комфортабельными и делить их приходилось лишь со своим уединением. „Холмс и я сидели в эту сырую туманную ночь по обе стороны пылающего камина в нашей гостиной“ („Собака Баскервилей“). Знакомый, приятный образ сохраняется. А когда дело доходило до оформления интерьера, представители богемы, как правило, предпочитали новому старое, ценили внутреннюю простоту, что демонстрировалось небрежным расположением предметов. Приоритеты расставлялись иначе. Подобный богемный уклад жизни обычно воспринимается как сугубо мужской. И всё же совместное проживание склонных к независимости молодых женщин, хотя, возможно, нечасто упоминалось в беллетристике, становилось всё более привычным по мере роста среди женского населения, например, продавщиц и учителей-стажёров. В противовес гендерной изоляции, в театральном мире давно процветало явление, названное Джеки Брэттон „богемной семьёй“. В литературе самыми известным примером является семейство Крамльзов в диккенсовском „Николасе Никльби“ (1838–1839 гг.), вдохновившем Пинеро на пьесу „Трелони из „Уэллса““ (1898 г.). Другой пример — символичная сцена из рассказа Адэра Фицджеральда.

У них была одна чрезвычайно большая комната, которая служила одновременно столовой, гостиной, курительной и чем угодно ещё. По центру стоял длинный обеденный стол, наполовину заваленный расчётными книжками, театральными афишами, либретто опер, нотами романсов и дешёвыми романами.

Каминная полка была засыпана письмами, курительными трубками, спичечными коробками и фотографиями, здесь можно было встретить необычную вазу или орнамент, застывшие на полпути между бунтом и разложением; здесь же стояли, покосившись, на подломанных ножках старинные мраморные часы, вечно показывающие два часа семнадцать минут…

Как описывает Брэттон: на исходе жизни театральный критик Клемент Скотт, ссылаясь на свои воспоминания 1860-х годов, „чувствовал, что богемное сочетание домашнего быта и профессиональной деятельности давало жизнь театральному искусству“, так что „в круг талантов начали всё чаще, хотя это и не всегда афишировалось, входить женщины, как равные партнёры, что представлялось ему идеалом“. Это правда, что актрисам было легче принять богемный образ жизни, — или, возможно, он им навязывался, — чем многим другим женщинам. Лилли Лэнгтри и миссис Патрик Кэмпбелл стали знаменитыми представительницами „богемного общества“, а в случае Холмса это была Адлер: актриса в мужском костюме, которую некоторые критики ассоциировали с Сарой Бернар.